Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

Профессор преподавал театроведение и киноведение; читал лекции о древнегреческом театре, Шекспире, Ибсене и Стоппарде, Лореле и Харди[46] и братьях Маркс. Он обожал Винсента Миннелли, Джона Форда и Говарда Хоукса[47]. Эти рассказы о нем отложились у меня тогда на подсознательном уровне. Много лет спустя, когда он подарил мне на день рождения кассеты с фильмами – «Пират», «Джонни-гитара», «Вечер в опере», я вспомнила тот день и разговор на ступенях в университете.

Вида спросила, слышала ли я, какой финт он выкинул перед тем, как его выгнали из университета. Нет, он уволился, его не успели выгнать, поправила ее другая студентка. Я ничего не слышала о его уходе, в том числе об этом, как она выразилась, «финте». Но узнав, что случилось, я впоследствии готова была пересказывать эту историю всем, кто соглашался слушать. А когда намного позже познакомилась с профессором лично – он и был моим волшебником, – то заставила его рассказать ее мне и потом неоднократно просила повторить еще раз.

Однажды радикально настроенные студенты и преподаватели театрального отделения факультета изящных искусств собрались, чтобы изменить программу занятий. Им казалось, что некоторые курсы слишком буржуазны и больше не нужны; они хотели добавить в программу новые, более революционные курсы. На собрании, где было много народу, разразились горячие дебаты; студенты требовали, чтобы Эсхила, Шекспира и Расина заменили Брехтом и Горьким и даже Марксом и Энгельсом – мол, революционная теория важнее пьес. Все преподаватели сидели на платформе в зале, кроме одного – того самого профессора, который стоял в глубине зала у двери.

Чтобы решение не выглядело совсем уж недемократическим, организаторы собрания спросили, есть ли кто-то, кто не одобряет новое предложение. «Я не согласен», – послышался голос из глубины зала. Повисла тишина. Голос затем объяснил, что, по его мнению, никто – то есть абсолютно никто, ни один революционный лидер или политический деятель, – не может быть важнее Расина. И он, будучи преподавателем драматургии, умеет преподавать Расина. Если они не хотят знать о Расине – их дело. Когда они решат, что университет снова должен стать нормальным учебным заведением, и вернут Расина в программу, он с радостью вернется и снова будет преподавать. Не веря ушам своим, собравшиеся резко обернулись на голос. Тот, как выяснилось, принадлежал непокорному волшебнику. Кто-то начал нападать на него, разносить его «формалистские» и «упаднические» взгляды. Твердить, что его идеи устарели и пора уже идти в ногу со временем. Одна девушка встала и попыталась утихомирить возмущенную толпу. Она сказала, что профессор всегда учитывает интересы студентов и ему нужно позволить высказаться.

Позднее, когда я пересказала ему эту историю так, как ее рассказали мне, он меня поправил: он начал говорить, стоя в глубине зала, но потом его попросили подняться на кафедру. Он шел к кафедре в тишине, словно его уже судили.

Когда он снова заговорил, то сказал, что в одном фильме Лорела и Харди ценности больше, чем во всех революционных трактатах, в том числе в трудах Маркса и Ленина. То, что они называли «революционным пылом», пылом не являлось, не являлось даже безумием – это была грубая эмоция, недостойная настоящей литературы. Если они изменят программу, заявил он, он откажется преподавать. Он сдержал слово и так и не вернулся в университет, хотя участвовал в пикетах против закрытия университетов. Он хотел, чтобы его студенты знали – в тот день он ушел не потому, что боялся репрессий правительства.

Мне сказали, что он фактически изолировался от мира в своей квартире и теперь встречается лишь с избранным кругом друзей и учеников. «С вами он был бы рад познакомиться, профессор», – пылко заметила одна моя студентка. Я не разделяла ее уверенности.

21

В январе состоялось наше последнее занятие по «Великому Гэтсби». Улицы завалило рыхлым снегом. Я хотела обсудить с учениками два образа. Свою старую потрепанную книжку с неразборчивыми пометками на полях и в конце я оставила в Иране. Когда я уезжала, все мои драгоценные книги пришлось оставить там. Сейчас у меня новая книга, издание 1993 года, с незнакомой обложкой; не знаю, как к ней относиться.

Мне бы хотелось начать с цитаты из Фицджеральда, имеющей ключевое значение для понимания не только «Великого Гэтсби», но всего литературного наследия писателя, сказала я. Мы говорили о содержании этого романа и упомянули несколько тем, но есть в романе сквозная нить, которая, на мой взгляд, определяет его суть, и это проблема утраты – утраты иллюзий. Ник не одобряет всех людей, с которыми так или иначе связан Гэтсби, но его неодобрение не распространяется на самого Гэтсби. Почему? Потому что Гэтсби обладает тем, что Фицджеральд в своем рассказе «Избавление» называет «честностью воображения».

В этот момент вверх взметнулась рука Ниязи.

– Но ведь Гэтсби еще более нечестен, чем все остальные, – воскликнул он. – Он зарабатывает незаконной деятельностью и водится с преступниками.

С одной стороны, вы правы, ответила я. В Гэтсби все ненастоящее, даже его имя. У остальных героев романа более устойчивая позиция и идентичность. Что до идентичности Гэтсби, та постоянно формируется и изменяется окружающими. На его вечеринках гости заговорщическим шепотом обсуждают и его персону, и его великие и ужасные деяния. Том решает выяснить, кто он такой на самом деле, и самому Нику тоже становится любопытно, кто же он – загадочный Джей Гэтсби. Но Гэтсби вызывает у всех любопытство вперемешку с благоговением. В реальности он – шарлатан. Но правда в том, что Гэтсби – романтичный и трагический мечтатель; он становится героем, потому что верит в собственную романтическую иллюзию.

Гэтсби не может выносить убогости своей жизни. Он обладает «удивительным даром надеяться, готовностью совершать романтические поступки» и «повышенной чувствительностью к жизненным обещаниям». Он не может изменить мир, поэтому меняет себя в соответствии с мечтой. Вот как это объясняет Ник: «Джей Гэтсби из Уэст-Эгга на Лонг-Айленде возник из собственной платонической идеи о себе. Он был сыном Божьим – фраза, которую следует воспринимать буквально, если она вообще что-то значит, – и занимался делом своего Отца, служа громадной, вульгарной, мишурной красоте. Он изобрел такого Джея Гэтсби, какого мог бы изобрести семнадцатилетний юноша, и остался верен этой идее до самого конца».

Гэтсби был предан своему придуманному «я», и это «я» воплотилось в Дейзи. Он остался верен обещаниям этого «я», зеленому свету на